Ей тесно почти на любой сцене. Не только из-за роста
Творческая биография Татьяны Васильевой, отмеченная несколькими переходами из театра в театр, позволяет предположить дурной характер или что-то подобное из этого же ряда.
Театр сатиры, Театр имени Маяковского, участие в спектаклях Театра Антона Чехова, отклик на приглашение Петера Штайна заменить другую Васильеву - Екатерину в роли Клитемнестры, работа в антрепризах, теперь вот - Театр «Школа современной пьесы», где она занята уже в двух спектаклях и в нескольких интервью уже успела добрым словом помянуть и своих новых партнеров, и режиссера, и сам театр, ставший для нее (вряд ли, конечно, навсегда) родным домом... Можно, наверное, сказать, что всему причиной - творческая неудовлетворенность, но именно эта «неудовлетворенность» на режиссерском языке и зовется дурным характером.
Этой своей «взбалмошностью», готовностью сорваться и уйти - когда в другой театр, а когда и в никуда, она напоминает Раневскую, - так вдруг подумалось (прошу прощения за смелые сопоставления). Хотя - тут же тороплюсь оговориться - та была, конечно, разборчивее в том, что касалось «плевков в вечность». Но зато и у нынешних режиссеров еще есть время не упустить свой шанс. Актриса-то какая!
Загляденье, как она хороша в роли Альдонсы в недавней премьере «Школы современной пьесы» «...C приветом, Дон Кихот!» (автор спектакля - Иосиф Райхельгауз). Трогательная в своей деревенской упертости, сложная в своей простоте, когда сквозь манеры обыкновенной продажной девки с постоялого двора проглядывает вдруг что-то такое, что заставляет вспомнить про вечную женственность. Она позволяет залу хохотать над своей долговязой неповоротливостью, но стоит ей повернуться, как мы видим ее глаза, полные грусти. Ее называют актрисой-клоуном, но именно в клоунаде «Дон Кихот» становится пронзителен, поскольку клоунада, по традиции, сложившейся в нашем веке, вызывает скорее грустную усмешку, чем приливы гомерического смеха.
Грациозная в своей неповоротливости, она чувствует себя на небольшой сцене Театра «Школа современной пьесы» большой медведицей, которая одним неловким движением может разом порушить все - и эту хрупкую декорацию (блистательная, к слову, работа Бориса Лысикова!), и обоих своих спутников -- Дон Кихота -- Альберта Филозова, то и дело выказывающего признаки помешательства (потому она и готова следовать с ним, хотя он, как известно, отправляется на защиту беспомощных и слабых от свирепых и сильных, а она всего-навсего готовилась пойти на базар), и Санчо Пансу -- Льва Дурова, который ради душевного комфорта своего рыцаря готов на любые жертвы (во всяком случае -- в устной форме).
За несколько дней перед премьерой «Дон Кихота» она сыграла в довольно странном «проекте» вполне советскую женщину в паре с Валерием Гаркалиным - в роли вполне советского мужчины. А она играла так, что зал готов был влюбиться в нее - в ее голос, потрясающий голос, который - что бы она ни говорила -- будет вызывать смех, если это ей вдруг понадобится. Она всегда заразительна в своем комизме, который, в свою очередь, всегда открыт для трагикомического толкования. В сущности, ей совершенно неважен текст, - она играет помимо текста, помимо слов, временами -- не замечая халтуры, царящей вокруг. Такую роскошь немногие могут себе позволить. Она по-другому все равно не умеет, -- такова ее мужественная природа, безжалостная к себе самой (и смех, которым она позволяет смеяться над своими «долбанутыми» героинями, часто -- безжалостный). Говорят, она редко позволяет себе на репетициях «лишние» эмоции, которые обычно портят всем настроение, не позволяет себе расплескивать собственное недовольство или устраивать паче чаяния истерику по поводу плохо пошитого платья.
Васильеву, вероятно, было бы верно определить как актрису крайностей (и здесь мы снова вплотную подбираемся к уже данному ей определению - актрисы-клоуна). Ее самые удачные роли всегда на грани фола; реальность - ну, скажем, какого-нибудь советского же пансионата, дома отдыха - готова разрушиться под напором смешных подробностей, в таком невообразимом нагромождении уже невозможных в жизни. Причем еще большее неправдоподобие происходит оттого, что все это соединяет в себе героиня, которую можно было бы назвать красавицей. Но и здесь Татьяна Васильева позволяет себе, что называется, экспериментировать с формой (формами).
Что касается крайностей, то здесь следует отдать должное проницательности Петера Штайна, увидавшего на одном из ее «полюсов» нерастраченный и невостребованный трагический темперамент. Трагическое здесь - та же крайность (а речь, напомню, шла о роли Клитемнестры в эсхиловой «Орестее»). Коротко остриженная, точно мальчик, она сыграла свою роль на каком-то страшном пределе, не сглаживая, а, наоборот, обостряя все углы и раня себя, соприкасаясь с каждым следующим. В «Орестее» она разом опрокинула бытовавшие о ней до тех пор мнения и предубеждения, как до нее удавалось, может быть, одному Юрию Никулину, который долго приучал зрителей смеяться над собой прежде, чем разрешил посочувствовать и заплакать.
Ничто не забыто - ни великая ее реприза, на которой успело вырасти целое поколение: «Пчелка-пчелка, дай мне меда!..» Ни ее Марья Антоновна из «Ревизора» в «Сатире» у Плучека, ни один из драгоценных эпизодов, бесхозяйственно разбросанных по - простите - бросовым кинолентам... «Закат» в «Маяковке», «Там же, тогда же...» - в паре с Константином Райкиным. Там - Бабель, тут - черт те кто, никакой разницы, ей; кажется, и впрямь все равно, она не оценивает свои роли с точки зрения светского политеса. Да и Раневская, которая тоже меняла театры как перчатки, как будто шлет ей свой горний привет «непритязательным» музицированием из фильма «Пархоменко».
...Было бы неплохо, если к тому моменту, когда она соберется сделать ручкой Театру «Школа современной пьесы» у парадного подъезда на Трубной уже составится хорошая очередь из режиссеров, авторов, цивилизованных продюсеров, готовых что-то предложить ее бушующему таланту.
Григорий Заславский